РАХЕЛЬ (БЛУВШТЕЙН)

В ПЕРЕВОДАХ МИРИ ЯНИКОВОЙ



ОБСЕВОК

Настроение

А.Д.Гордону

Вот закат начался.
Как приход его скор!
Цвет золотой проник в небеса
и на вершины гор.

И почернели поля —
молча лежат.
Будет по ним тропка моя
молча бежать.

Но не позволю судьбе
безраздельно царить.
Буду за свет, за сиянье небес
с радостью благодарить.

* * *

Разве это конец, если видно вдали,
как туман охраняет намеки чудес, —
зелень яркой травы и сиянье небес —
пока осени дни не пришли.

Подчинюсь приговору, приму этот крах,
ведь алеет закат и сияет рассвет,
и цветы улыбаются мне на тропах
прошлых лет.

* * *

Я боялась — уйдет, не прощаясь, и этот от нас,
горечь рот искривила,
и скорбь такая в глазах…
Только глянет на детские игры,
закровоточит тотчас,
«все равно теперь», — будто сказав.

Как-то вечер настанет — и все на местах,
а его будет место пустым,
и ужалит змеей нас покой,
побледнев, мы поднимемся,
ринемся в комнату — там пустота,
и конверт на столе только белый такой…

* * *

Опоздала она, а придя, она не решилась,
не решилась воскликнуть: ну вот, я пришла! — в двери сердца стуча,
и стояла покорно она, и рука ее опустилась,
и печаль в умоляющем взгляде, лишь грусть и печаль.

Потому и тлеют едва в честь нее зажженные свечи,
будто яркая осень горит среди сумерек и темноты,
потому и тиха моя радость, тиха, непрочна и не вечна,
как тоска напрасной надежды, как боль ожиданий пустых.

В саду

Утро в Элуле. Мир розовый и голубой,
утешение льется везде.
Может быть, встать, стряхнуть вчерашнюю боль
и поверить в завтрашний день?
Может быть, в сердце покорном смириться с судьбой,
все принять и собой овладеть?

Вот уже появилась меж гряд и борозд на пути
та, что включает кран,
каждый жаждущий стебель получит жизнь и сможет расти,
эта влага очень щедра.
Может, зло, что мне причинили, Богу простить
и начать все снова с утра?

* * *

Мы отправились в путь,
был веселым вначале поход.
Мы отправились в путь,
чтобы встретить Царицы приход.

Но один за другим
проходили над нами года,
и один за другим
отставали друзья навсегда.

Ты ведь тоже уйдешь,
заплутавши средь этих путей.
Ты ведь тоже уйдешь, —
я останусь одна в пустоте.

И обманет родник —
в нем воды не окажется вдруг.
И обманет родник —
и тогда я от жажды умру.

Его дочь

Как его — ее глазки серы,
и глубок, печален их взгляд,
и в кудрях, золотых без меры,
проступает карминный ряд.

Как отец, и эта подарит
наслажденье, отдых, покой,
и как он, сможет ранить, ударить
своей маленькою рукой.

В глубине ее глаз наитье
и какой-то скрытый намек,
тот секрет, что прочною нитью
от отцов до внуков пролег.

Ничего не прошу…

Ничего не прошу. Мне и малого может хватить:
из сияния летнего — осенью будет отрадным
солнца луч на пути.

Я спешащую жизнь предо мной осмотрю постепенно.
Так спокойно. И всякая радость, нежданная радость —
будь же благословенна.

Посмотрю на спешащую жизнь краем глаза и издалека.
Проходящим — привет! Захочу ль себе что-то забрать я?
Отдавать, отдавать, все не хватит никак?

Подчинись приговору

Подчинись, заглуши в себе сердца глас,
подчинись приговору и в этот раз.
Не борись. Подчинись.

Там, на севере, снег покрывает поля,
а под ними весны ожидает земля —
В тишине. В глубине.

Подчинись, заглуши в себе сердца глас,
уподобься траве, что под снегом спаслась.
Видит сны. Ждет весны.

* * *

Лучше память горькую выгнать прочь
и свободу себе вернуть,
отгоревших искр не ловить сквозь ночь,
к подаянью рук не тянуть.

Превратить во Вселенную душу свою,
и пребудет в ней кто-то один,
и опять обновить неразрывный союз
с небесами, с цветеньем долин.

Ожидание

Вперить глаза в кричащий ночи зрак
и руки протянуть к чему-то в пустоте,
настроить чуткий слух на шорох в темноте
и чуда ждать, надеяться на знак…

Сто раз поверить, сотни раз вести борьбу
с той тайной верой в воздаянья близкий дар,
тонуть в забвенье и опять всплывать всегда,
и проклинать судьбу, и принимать судьбу.

Уйти в укрытье, в прошлое свое,
изведать чистоту, изведать милость в нем,
рыдать, покуда ночь не обернется днем,
и опьяняться болью, сладостью ее.

* * *

Полночный вестник был в гостях,
у изголовья встал.
Нет плоти на его костях,
в глазницах — пустота.

И я узнала, что — пора,
и ветхий мост сожжен,
что между Завтра и Вчера
держала длань времен.

Он угрожал, гремела весть
сквозь смех, бросавший в дрожь:
«Последней будет эта песнь,
что ты сейчас поешь!»

* * *

В большом одиночестве, раненном и живом,
буду часами лежать и тихо грустить.
Судьба в винограднике моем не оставила ничего,
но смирилось сердце, простив.
И если эти дни — последние дни, увы,
я буду молчать,
чтоб с этих дружественных небес не ушло синевы,
ни одного луча.

* * *

И вот последний отголосок эха стих,
от всех сокровищ не осталось ни следа,
и обнищало сразу сердце, и грустит
в оковах льда.

Как жить тому, кто забывает о былом,
как превозмочь ему перед грядущим страх?
Его не скроет больше память под крылом,
рассеяв мрак…

Обсевок

Я здесь не сеяла, плуг не влачила,
и не молилась я о дожде,
только — смотрите, что получилось,
что за колосья налились везде!

Может быть, это — с того урожая,
счастья остатки с пустынной земли?
Те, что я в бедности прежде сажала, —
тайно пробились и тайно взошли?

Помню слова, что спасали от боли.
Дайте же мне воздаянье скорей,
и колоски с позабытого поля,
и с незасеянных даже полей!

* * *

Вот встреча, полувстреча, быстрый взгляд,
вот ты приветствие едва пробормотал, —
и сразу же сметает все подряд
лавина боли, счастья шквал.

И прорвана плотина забытья,
и бури не сдержать, не отдалить,
и на колени опускаюсь я,
и пью, чтоб жажду утолить…

Покорность

Умирает он и уходит —
гордый взор, что весел вполне,
и вдова седая — покорность
подбирается тихо ко мне.

Кулаки разожмет, что окрепли,
и раскроет стиснутый рот,
и горстями, полными пепла,
угли тлеющие обольет.

И забьюсь я в угол без света
со склоненную головой,
и пойму я, что гостья эта
больше дом не покинет мой.

Грушевое дерево

Что такое весна?
Ты проснулся с утра —
и увидел грушу в цветенье.
И давившая прежде на плечи гора
исчезает в одно мгновенье.

Так пойми:
как же вечно грустить о цветке,
том, что осень сгубила давно,
если нынче весна тебе дарит букет
и подносит прямо в окно?

Эхо

Залману

Там горы к небу поднялись —
в дали прошедших лет.
И с песней я взлетала ввысь,
кричала: «Кто там? Отзовись!» —
И эхо мне в ответ.

Померк тот свет, прошли года,
вершины стерлись те.
но эхо живо, как тогда,
ты крикни, и оно всегда
ответит в пустоте.

Когда беда приходит вдруг,
когда вокруг темно, —
как сохранить хотя бы звук,
хотя бы тень, пожатье рук,
пусть эхо лишь одно!..

В больнице

Мчатся тропы, сияет их белизна.
Что до этого мне, заключенной в палате?
Я стою тихонечко у окна.
Просто плачу.

Спросит врач: «Ты сегодня плакала, да?
Ты хотела увидеть, что там, за горой?»
И я улыбнусь: а ведь он угадал!
И я кивну головой.

* * *

Ну вот же, вот она, боль! На твоих же руках лежит,
близка — ты коснуться можешь, сильна — ты почти кричишь.
Так что же холоден взгляд, равнодушное сердце молчит,
страданье твое не станет единым с страданьем чужим?

Страданья — не братья, чужая боль не страшна,
и можно уйти, она имеет свой срок,
так и живет человек всю жизнь, и он одинок,
так и узнает в свой срок одиночество он сполна…

* * *

Вдруг проснуться в больнице так рано, что все еще спят
накануне случайного дня такого,
и почувствовать — в сердце вгрызаются, сердце дробят,
раздирают его отчаянья когти.
В эти дыры мгновений прогнившую жизни нить
продевая слабой рукой,
вновь и вновь ощутить —
что здоровый узнает о минуте трудной такой?

Здесь в больнице, едва лишь сумерки недалеко —
и царит уже ночь везде,
и за ней спускаются тихо в ушедший день
примирение и покой.
Шаг врача в коридоре послышится издалека,
и своей ощутишь ты рукой,
что коснулась ее утешающая рука.
Что здоровый узнает о минуте чудной такой?

* * *

Возьми в свои руки руку мою
с любовью брата.
Мы оба знали: простреленному кораблю
нет к родным берегам возврата.

Единственный, я внимаю тебе,
сними кручину.
Мы оба знали: родных небес
не увидеть блудному сыну.

Бессонной ночью

А бессонной ночью — на сердце лед,
а бессонной ночью — ужасен гнет.
Протянуть ли руку — порвать ли нить?
Отступить?

А наутро — свет. он на крыльях мчит,
и тихонько он мне в окно стучит.
Не тяну я руку, не рву я нить.
Сердце! Дай мне повременить!

Я

Да, я такая: проста без затей,
мысли мои тихи.
Люблю тишину, и глаза детей,
и Франсиса Жама стихи.

Был пурпур мне ближе других цветов,
я жила среди горных вершин,
я была своей средь больших ветров
и своей — средь орлов больших.

Да, это было, но это — ушло.
Меняются времена.
Душа носилась на крыльях орлов,
а нынче меня не узнать…

В пути

И вновь простор полей, и ветер вешний,
шаг невесом.
Так может, этот плен и этот ад кромешный —
лишь страшный сон?

Но ведь тогда и память об отрадах
и о дарах,
что узниках утешить были рады,
скользнет во мрак?

Так пусть кошмар и ад не гасят пламя
еще чуть-чуть,
чтоб этот малый свет не смог с тенями
прочь ускользнуть!..

* * *

Без слов, без движенья и взгляда,
в долгий миг тишины, —
прижаться и быть с тобой рядом
в вечера, что неги полны.

И тогда покой я узнаю
в эти жаркие дни,
сев отдохнуть у края,
у темного леса в тени.

И тогда я забуду,
что меня настигла беда,
та, что жизни тихое чудо
превращает в траур всегда.

Прижаться и быть с тобой рядом
в вечера, что неги полны,
без слов, без движенья и взгляда,
в долгий миг тишины…

* * *

Итак — конец и этим кандалам.
Их прежде не брала любая сила —
теперь же скука их перепилила.

Итак, свобода. Как я к ней рвалась,
ее боялась… Сердце же, однако,
не радо, чтобы не сказать — готово плакать…

Его жена

Как ей просто его величать
его именем средь бела дня!
Ну, а я привыкла молчать,
чтобы голос не выдал меня.

Как ей просто шагать по земле
рядом с ним ясным днем!
Ну, а я пробираюсь во мгле
и тайком.

Есть кольцо золотое у ней,
и алмазы на нем горят.
Но мои кандалы — тяжелей
во сто крат.

Печальный мотив

Различишь ли зов из своей дали,
различишь ли зов,
как ни страшна даль?
Он рыдает в сердце, в душе болит
и благословляет сквозь все года.

Через мир огромный ведут пути
и, сойдясь на миг, разойтись спешат,
и своей потери не обрести,
и стопы усталой неверен шаг.

Может статься, смерть стоит за дверьми,
и прощальных слез пора подошла,
но тебя — и в самый последний миг
буду ждать, как Рахель ждала.

Спокойное счастье

Холм песчаный солнца луч напоит,
на песчаном холме мы двое стоим,
ну а сердце — оно
счастья полно.

Половина — звук, половина — цвет,
и не надо вопросов, ответов нет,
лишь объятье одно.
Посмотри и послушай сам:
сердце — оно
счастья полно,
в сердце — бальзам.

* * *

Как хвосты у ящериц — малые радости мне.
Вот внезапно — море, что скрыли дома и стены,
заходящее солнце искры зажжет в окне, —
будь же благословенно.

Будь же благословенна отрада вечерней зари,
все намеки укрытые, тайны, и все отраженья,
чтоб нанизать на нитку кораллы прекраснейших рифм
силой воображенья.

* * *

Раны пред вами свои обнажать,
золото горечи — полную чашу! —
на сострадание ваше сменять
и на презрение ваше?

Вам предназначен — презрительный смех.
Силы собрав, проявлю я отвагу
и обозначу границу для всех:
«дальше — ни шагу!»

* * *

Вновь эти строки перед взором предстают:
лист пожелтевший смят,
его чернила, выцветая, создают
былого аромат.

О чары памяти, о властная рука,
касания тепло!
Вот подан знак — и что-то вдруг издалека
вплотную подошло.

Весна

Саре

Не закрыла окно — неужели?
Позабыла я дверь запереть?
Но прорвалась весна через щели,
чтобы все пробудить и согреть.

Что же может сравнять нас с тобою?
Ты восторженный, рыжий, хмельной.
Так зачем ты уносишь с собою
все, что осенью собрано мной?

Уходи же из этой пустыни,
от границ моих, окон, дверей!
…Ну, а, может, зайдешь, — только ныне,
только ныне? И — прочь поскорей…

* * *

Памяти Биньямина Квинта и Элиэзера Фактори

Весной такие умирают, —
я знаю это все.

И будет жизнь шуметь, играя,
и песню вознесет,
и мир открытым обернется,
веселый и большой,
счастливым человек проснется
и с чистою душой,
и тайны все на свет выходят,
беде — дороги нет.

Такие лишь весной уходят.
Проклятье — или свет?

* * *

В эти дни — только знаки повсюду,
и неясен их смысл и лик.
В эти дни — синевы этой чудо
над тобою в крови и в пыли.

В эти дни — будто ходишь по кругу,
будто раб, тот, что цепь волочит.
В эти дни — ни свободы, ни друга,
В эти дни — как в туманной ночи.

Как горный ручей

«Давару»

Будто горный ручей, что в долину проник
и разросся могучей рекой,
и не вспомнит отныне он свой же источник, родник,
ставши гладью морской,

и не вспомнит о том, как свой путь, извиваясь, искал, —
но стремленьем своим
он отыщет тот малый родник, что укрылся меж скал,
и насытится им.

* * *

Непредсказуем, неясен жизненный путь.
Что нас ждет за этим углом — не узнать все равно.
И сомневается сердце, и ищет оно:
вправо, влево свернуть?

Вот ты свернешь на левую колею,
к неизвестному — и охватит тебя тоска,
а свернувши вправо, вдруг бы ты отыскал
лучшую сладость свою?

Ну а можно просто стоять — ни вперед, ни назад, —
на перекрестке, знак ища и число,
а неизвестное, — то, что за углом, —
рассмеется тебе в глаза.

Слово

Есть слова, что великими могут предстать,
высоки они, славны,
вот гуляют они тут размеренно, плавно,
и надменна их стать.

Только сердце привыкло слова привечать,
что просты, будто дети,
знаю много я слов, и вон те, и вот эти,
только буду молчать.

Это тихое слово мое — различишь
посреди немоты?
Станешь другом и братом мне ты,
и, как мать, защитишь?

Моя новая комната

Здравствуй, новая комната, — видно мне море в ней,
в двадцати локтях над уровнем моря я в этих стенах,
здесь ветра с четырех сторон,
ночью — праздник огней,
будь же благословенна!

Так несите большие и малые беды, придите в слезах,
принесите стенания, —
сберегу от них уши, закрою глаза,
В сердце — благо заранее.

* * *

Так нежны, так чудесны объятья твои —
убаюкают, грусть унесут.
К лону милой земли приравняю я их,
ибо ужас не властвует тут.

Только женщина я! Как могу я одна?
И лоза, что к вершине ползет, —
без родного ствола ослабеет она
и, как я, на землю падет.

* * *

«Мы как два волка плясали на цепи, и это мы называли любовью».
И.Эренбург


«Поставь меня печатью на сердце своем… «
Песнь песней


Пусть слиты губы, но сердца разделены,
сердца терзает страх.
В одних и тех же — волей рока — мы должны
плясать цепях.

Степным волкам лишь слышно, как звенят
их цепи — не дано им различать
молитвы и мольбы: «поставь меня
на сердце, как печать… »

* * *

Нет сил, я в западне, —
так будь же добр ко мне, так будь же добр ко мне!
Стань мостиком над пропастью тоски, над бездной дней,
будь добр ко мне, будь добр ко мне, будь для меня душой,
опорой сердцу, деревом в степи безмолвной и большой!
Будь добр ко мне! Далек исход из долгой той ночи.
Стань вестью радостной, стань светом для меня,
стань хлебом из печи!

Бунт

Как у резника птица, ты билась с моею рукой,
злая гордость моя.
Я заткнула твой рот, я связала тебя бечевой,
и сказала, смеясь надо твоею бедой:
вот и я!
Я тебе отомстила за вырванные цветы,
за преграды, что ставила всюду мне ты,
и за мир, из которого красок ушло волшебство.
Так лежи же в углу, посреди темноты,
до тех пор, как вернусь от него!

Моей земле

Ни славословья,
ни возвышенной строки
не посвящала я тебе,
моя земля.
Лишь дуб посажен мной
на берегу реки,
лишь мной протоптана тропа
в твоих полях.

Я знаю, мать моя, —
и в том сомненья нет,
что скромен дар тебе
одной из дочерей:
лишь возглас радости,
когда прольется свет,
лишь слезы скрытые
над бедностью твоей.

Рахель

Наша кровь едина и души,
ее голос во мне поет.
Праматерь Рахель, пастушка,
пасла Лавана скот…

И поэтому дом мне тесен
и город ко мне суров —
никогда не забыть ее песен
для пустынных ветров.

Мне другой хранитель не нужен,
кто-то путь указал мне рукой, —
это память хранит мою душу
и покой.

На чужбине

Так вот усядусь… Так: согнусь, задрожу, нету силы.
Солнце холодное здесь в небесах чужих.
Тихий приказ услышу — голос родины милой:
Встань и иди! Чужая зачем тебе жизнь?
Так вот я встану… Так: в который уж раз, не знаю.
Так и пойду куда-то совсем без сил.
Так я и буду бродить, и в жару и под ливнем, от края до края.
Так полюблю… Так: решения нет, не проси…

День вести

«Четверо прокаженных были у ворот...
И сказали они друг другу...
Этот день - день радостной вести...»
Мелахим II, 7, 3-9


И когда внезапно враги ушли,
и когда спасен был Шомрон, —
прокаженные городу весть принесли,
что отныне свободен он.

Как Шомрон, мы в осаде сегодня здесь,
голод страшен, никто не спасет,
только пусть о свободе великую весть
прокаженный мне не несет.

Лишь от чистого жду я свободы себе,
только чистый прогонит беду,
а не сможет — тогда покорюсь я судьбе,
не дождавшись спасенья, уйду.

Здесь, на земле

М.Б.

Здесь, на земле, а вовсе не в облаках,
здесь, на этой матери нашей — земле —
будем грустить и радоваться пока
радостью — той, что умеет жалеть.

Нет, не туманы завтра — сегодняшний день впереди,
этот жаркий сегодняшний день, а не завтра во мгле.
Как напоить этот день? — он короток, он один,
но пока он здесь, на земле.

И пока не настала ночь — приходите все,
и усилием общим, объединением сил,
тысячью рук — может, сдвинем мы камень сей,
этот камень, что колодец закрыл?

* * *

Я всем довольна! Теснота
поможет мне мечтать о дали,
и есть у осени цвета
любви и золотой печали.

Стихов прекрасные цветы
взрастают из тоски нетленной,
а золотой песок пустынь
летит с горы Нево священной.

Кинерет

Прикоснись к Голанам через расстоянье,
тем, что приказали: здесь остановись.
Дедушка-Хермон застыл в своем сиянье,
снежную вершину поднимая ввысь.

Маленькая пальма есть там на просторе,
будто бы шалун с кудлатой головой,
будто бы ребенок, что спустился к морю,
чтобы свои ноги опустить в прибой.

Крокусы сияют, маки пламенеют,
оживила почву зимняя роса.
Есть такие дни — деревья зеленее,
есть такие дни — синее небеса.

Даже если нищей и согбенной буду,
потянусь к чужому я в чужих краях, —
как тебя предам я, как тебя забуду,
как тебя забуду, молодость моя?

Возмещение

Это слабое тело,
это сердце, что полно печали такой —
станут прахом земным они чуть погодя,
частью почвы, и с нею дождутся дождя,
и, смеясь, взлетят высоко.

С благодатным дождем я прорвусь к небесам —
через почву пройду,
стены гроба поправ,
и тогда загляну прямо зною в глаза
я глазами трав.

* * *

Пусть я десять раз сказала: «Хватит»,
десять раз «Свободна!» — прокричала,
но оковы прочность не утратят,
и опять начнется все сначала.

Вновь на сердце длань твоя сожмется, —
и отпустит, дав взлететь надежде.
Сердце затрепещет и забьется —
а потом умолкнет, как и прежде.

Кошмарный сон

Вот смертный приговор. Главу склоняя с грустью,
сидит судья и ждет конца.
Проклятие тому, кто грешницу допустит
к чужим сердцам!

Песку сжигать мои босые ноги,
а силам — угасать.
Лежат колючки всюду вдоль дороги,
над ними — небеса.

И так — идти, идти… Они спешат,
но обернусь в конце:
вдруг на ветру его взовьется шарф
там, на крыльце?

* * *

Судьба моя очень превратна:
Лишь только весна тут как тут,
как осень вернулась обратно,
и чувства, как листья, уйдут.

Тебе лишь одной буду верной,
всегда я останусь с тобой,
земля моя — в грусти безмерной
и в день утешения мой.

Как в детстве далеком, безбедном,
тебя я верна и близка,
мой лик прислоняется бледный
к твоим загорелым щекам.

* * *

Та, которая следом за мною займет
в твоем сердце чужие покои,
и насытится горечью, сладкой как мед,
едкой сладостью — следом за мною,

та, другая —
заставит меня позабыть?

Или все ж прибежишь впопыхах,
чтоб опять оживить этой горечи нить,
что в моих вплетена стихах?

Михаль

«И полюбила Давида Михаль, дочь Шауля...и презрела его в сердце своем».
Шмуэль - I, 18, 20; Шмуэль - II, 6, 16


О Михаль, ты сестра мне — ведь связь поколений крепка,
и еще виноградник полынью сухой не зарос,
и на платье твоем не поблек еще пурпур полос,
золотые браслеты твои мне звенят сквозь века.

Не однажды я видела, как ты стоишь у окна,
и свободу и нежность твои отражают черты.
О Михаль, о сестра, я ведь тоже грустна, как и ты,
и, как ты, на презренье к любимому осуждена.

* * *

Только стук дверей, только лязг замка —
и стихают шаги в ночи.
И к чему мой зов, и к чему тоска,
если ты их не различишь?

Так поставь же, гордость, на сердце знак,
горечь, душу мою залей,
потому что я одинока так,
как слепец среди площадей.

Извороты

Что случилось? Как я виновата!
Руки мои тянутся от вас,
от красы рубинов и агатов —
к тем словам, блестящим, как алмаз.

О, как велико же их влиянье,
как изящны выраженья те,
и глаза ослепли от сиянья,
слух от звона золота исчез.

И не различу теперь заката,
голос тишины, не слышный вам, —
это я, поклявшаяся как-то
в верности простым, как крик, словам?

* * *

Все я вам поведала теперь,
распахнула дверь.
В комнатах бродили чужаки,
указаньям следуя руки:
«Тут — пустые чаянья и месть,
а покой отчаяния — здесь.
Это — смотрит из угла
гордость, что растоптана была».

И случилось так:
ты был с ними, мой родной чужак.
Посмотрел, как все, и вышел прочь.
Я — в углу. Настала ночь.
«Вдруг, — мелькает мысль в тиши ночной, —
ничего и не было со мной?»

СО СТОРОНЫ

Книга моих стихов

Те стоны мои в час нужды и печали —
от боли, от гнета оков, —
теперь ожерельями слов они стали
и белою книгой стихов.

Со всех тайников были сорваны дверцы,
расхищено то, что огнем
пылало в глубинах разбитого сердца,
в беспомощном сердце моем…

Преграды

Когда я была девчонкой,
я часто бывала грустна.
Ходила в одежде черной,
играла совсем одна.

Пусть лет промелькнула стая,
той девочки больше нет,
но вот — как прежде, грустна я,
и та же мета на мне.

Преграды — те же, что в детстве,
меж мной и людьми лежат,
но только в траур одето
не тело теперь, а душа.

Может быть

Может быть, и придумала все это я?
И, как знать,
никогда я не мчалась с рассветом в поля,
отгоняя остатки сна?

Никогда, никогда
в эти длинные жаркие дни
не слыхали снопы, не слыхали поля,
как в устах моих песнь звенит?

В синеве твоих волн никогда не купалася я,
о, Кинерет родной, мой Кинерет родной!
Ты-то — был?
Или сон это мой?

Цветы «быть может»

Прекрасны клумбы у меня в саду,
и выросли на них цветы «Быть может».
К садовничьему пристрастясь труду,
как я растила их! Как лезла я из кожи!

Я выставила стражу у ворот
и на ее рассчитывала верность.
Цветы хранила я от всех невзгод,
боясь, что в сад проникнет Достоверность.

Но та пробилась через семь оград,
и сразу приговор ужесточила,
и превратила в кладбище мой сад
и мой цветник — в могилы превратила.

Если Господня воля…

Если Господня воля —
мне на чужбине скитаться,
то, Кинерет, позволь мне
хоть в могиле рядом остаться.

Мы наконец-то вместе.
Здесь покой небывалый.
С поля несутся песни,
что я когда-то певала.

Здесь меня не забыли.
Здесь мой путь подытожен.
Дерево на могиле
благословляет прохожих.

Если Господня воля —
мне вдали от тебя скитаться, —
я вернусь, о Кинерет! Позволь мне
хоть в могиле рядом остаться.

Элиягу

Сравнить мою мансарду здесь, над морем —
с пещерой Элиягу… Иногда
я думаю, как старый чудотворец
умерших воскрешал тогда.

За мальчика умершего сражался
молитвой, что рвала покров небес,
и к матери скорбящей возвращался:
«Смотри, твой сын воскрес!»

О, мертвые мои! Он не вернется,
не вознесут мольбу его уста.
Там, под землей, остаться вам придется,
и не восстать…

Союз с эхом

Залману

Как союз между звуком и эхом,
так и наша с тобою связь.
Ей года и века — не помеха,
в сердце память живет, затаясь.

На вершине — двое.
как ветер,
весела она и легка,
ну, а он — черноглаз и светел,
как еврейский отрок в веках.

Он сказал: «Как пастушьи свирели,
голос твой в Иудейских горах,
эти звуки не устарели,
и легенда та не стара».

Нас вели изгнанья путями,
эта доля совсем не легка.
Потому ли союзу меж нами
не помеха — года и века?

Овца бедняка

Овечка бедняка, моя овечка,
руно твое густое
согреет сердце ледяное человечье
печальное, пустое.

Нет ничего, кроме нее, и не утихнет
печаль моя о горестной судьбе:
я знаю, богача рука ее настигнет,
и заберет себе…

Закрытый сад

Чужому

Кто ты? Я тянусь рукой, но рядом
я твоих не ощущаю рук,
и глаза, с моим встречаясь взглядом,
прячутся, и в них сквозит испуг.

Каждый человек — как сад закрытый,
и к нему тропинка не лежит.
Жду, покуда на пустынных плитах
иссякает жизнь…

В городе

Я примирюсь — и грохот, и бетон
моя душа воспримет и поверит,
в чужой толпе не вспомню я о том,
что спит в душе, не прошепчу: «Кинерет!.. »

Лишь ночью, в час молчанья и тоски
я стану вспоминать и плакать стану,
когда страдание рвет сердце на куски,
когда болят закрывшиеся раны.

Мотив

Лишь для тебя они станут наградой,
лишь о тебе мои песни звучат:
штили и штормы, слезы и радость,
боль и услада, холод и чад.

Да, я ответа не знала доселе,
да, я почти-что мосты подожгла, —
сразу вернулись и снова запели:
ревность и ненависть, пламя и мгла.

И для тебя лишь симфония эта,
лишь о тебе сотни скрипок поют:
лживость тумана — и правда рассвета,
слезы и радость, боль и уют.

* * *

Вдруг проснуться, понять: это было кошмаром,
лишь кошмаром, рожденным в тоске!
И опять, как вчера, ощутить твои чары
и почувствовать руку в руке.

Мы не предали наши с тобой идеалы,
мы храним этот давний завет,
и Кинерет родной, как большая пиала,
щедр, как прежде, и полон навек.

Мы навеки повязаны скрытою нитью,
самой прочной из прочных цепей.
То был просто кошмар, а совсем не наитье.
О, скорей бы проснуться! Скорей!

* * *

Руку жестом рассеянным ты перенес
мне на голову, и от тепла
непосильною ношей, тяжелой до слез
грусть на сердце внезапно легла.

Неужели безжалостный рок повелел
выпить чашу до дна нам с тобой?
Мы не ближе друг с другом на этой земле,
чем на небе звезда со звездой.

* * *

Рукой за милостью я тянусь —
мне крошечный нужен кусок.
Мой вечер близок, на сердце грусть,
мой путь одинок.

От века глухи к чужой нужде
те, кто сыт и богат,
но как же нищему не разглядеть,
как голодает брат?

* * *

Не спаситель — но близок все ж,
не чужак — но как же далек!
И какую вызовет дрожь
лишь простой кивок!

Ты ведь помнишь? Стены тюрьмы,
где-то там, над чужой толпой,
среди взглядов, между собой
мост простерли мы.

Боль, что ты принес — хороша,
есть у боли вход и порог,
и тропинки с краю дорог,
и чиста душа.

Бесплодная

Вот бы сыночка иметь довелось!
Был он черноволос.
Бродим в саду,
не боимся росы —
я —
и мой сын.

Ури, мой свет и моя душа!
Имя, как капли ручья.
Черноволосого малыша
Ури —
назвала бы я.

Буду молиться, как Хана в Шило,
и, как Рахель, страдать.
Буду его
ждать.

Йонатан

«Я только попробовал немного меда, и вот мне предстоит умереть».
Шмуэль I, 14, 43


Там, вдали — тот образ, как сон —
нежный юноша в царском наряде,
что в бою не просил о пощаде,
и не бросил товарища он.

И тебе умереть? О, как мир жесток,
сколько зла на людском пути!
Почему ты должен жизнью платить
за один лишь меда глоток!

* * *

Памяти Ш.П.

Не раз этим летом вечерней порой
к тебе направляла стопы,
чтобы слушать и слушать напев этот твой,
чтоб выслушать песню судьбы:
«Как беден мой дом, погляди,
И в нем я совсем один».

И светлая память доныне жива,
и мягкость, и тишь, и покой,
и сладкая горечь, что в этих словах,
в мелодии нежной такой:
«Как беден мой дом, погляди,
И в нем я совсем один».

Доныне все кажется мне иногда,
когда одолеет тоска,
что слышу я снова мотив, как тогда,
что вновь он меня отыскал:
«Как беден мой дом, погляди,
И в нем я совсем один».

Судьба

Стучащий в ворота упрямой рукою
давно изнемог.
И капает кровь, и сочится струею
на прочный замок.
Не слышит никто.
Где же сторож блуждает?
Так тихо — как перед концом.
Я знаю: спасенье мое опоздает,
и замертво я упаду на крыльцо.

Сумерки

Бесплодных сумерек скорбь свою набросила тень.
Не умер еще этот день, ясны небеса пред закатом.
Для сказок — эти часы, для слов — вот именно тех:
«Жила-была девушка как-то…»

«Жила-была девушка как-то, была весела и легка,
легко за пахарем шла, несла мешок с зерном,
но поле то далеко, дорога туда далека,
судьбой закрыта давно».

«Закрыта судьбой навсегда, ты в прошлом ее оставь,
ведь все четыре угла палатки — сдул суховей».
Бесплодных сумерек скорбь, тобой я уже сыта
и сказкой этой твоей.

* * *

Все тропинки в полях и садах —
разделяют, но не навсегда.
Не надежны они, не прочны:
им не выдержать натиск весны.

И тяжелых разлуки дней
не узнать нашей новой весне,
а угрюмую память о них
запечатанный камень хранит.

* * *

Твой пейзаж исполнен печали, —
почему, родная страна?
Встанут в сердце иные дали,
только в этом я не вольна:

старый дуб в низине зеленой,
поросль хвойная на горах,
и березы стоят на склонах,
разодетые в пух и прах,

даже солнце копьем летящим
не проникнет в сердце лесов,
и хранит сосновая чаща
целый день аромат и сон…

Но вернем мы тебе надежду,
позабудешь обиду ты,
и в твоей тени, как и прежде,
будут благоухать цветы.

В прошлой жизни

Может, прежде была я — зверь лесной,
в те далекие дни, в прошлой жизни своей?
Потому я и чувствую близость зверей
и людей избегаю порой?

Беззащитная птичка не ищет жилье,
не во мне ль ее дух? Не она ль мне близка?
И угрюмая песнь, и по воле тоска —
от нее это все, от нее.

А быть может, в давние времена
я была — трава полевая в полях,
потому и близка мне мать-земля
потому мне и отдых — она?

Посещение

Хае

Осенним вечером на Родине, в палатке,
в которой пол — земля, и дыры есть в стене,
и где в углу белеет детская кроватка
и дали дальние — в окне…

Тяжелый труд, надежды, исступленье —
я ваша. Как опять вас обрести?..
…Вот дети подошли, застыли в изумленье:
зачем же тетя так грустит?..

Суббота

Берега Иордана. Небес бирюза.
Лодка рыбачья. Лягу и выпью
покоя бальзам.

Вверх посмотрю: там сияющий свет.
И в сердце, как в детстве,
ни облачка нет.

Теперь я знаю: здесь — место всему.
начало, конец, — все, что есть —
приму.

Ночью

Ури

Письма брошены, и перепутан
их порядок. Как много их!
Я простерта над ними, как будто
та гадалка веков седых.

Только я, как она, назавтра
не пойду судьбу вопрошать,
потому что Бог отказался,
отказался мне помогать,

хоть и знает он сердце это,
ту печаль, что оно хранит.
Буду письма читать до рассвета,
пока буквы не стерлись на них.

Весна

М.Б.

Вот она предо мной уже,
умиротворяет и дразнит,
зажигает огонь в душе,
как огромный костер на праздник.

С каждым камнем этих полей
подружусь, союз заключу,
разговоры листьев, ветвей,
как людей, понимать научусь.

Голос ночи смогу понять,
ликованье солнечных дней.
Как же руку мне не принять,
что протянута с миром мне?

Молчание

Земля молчит — и будто саван грудь окутал,
и будто сердце мне пронзил молчанья меч.
Но я покуда здесь и жду еще покуда,
и кровь стихов моих не прекращает течь.

Раз смерть молчит — умолкнем мы в ее объятьях,
настанет день — и путь прервется у черты,
но до чего же голос жизни нам приятен,
как звуки эха его ясны и чисты!

Могильным холодом в лицо молчанье дышит,
и ухмыляется чудовище в ночи.
Но я покуда здесь, покуда здесь, ты слышишь?
Срази меня словами! Только не молчи!

В нашем саду

Хане Майзель

То весеннее утро — сумеешь
вспомнить (верно — утро, весна)?
Садик наш у подножья Кармеля,
синева морская видна.

Ты внизу, а я, будто птица
наверху, на ветке, в листве,
крона дерева серебрится
и чернеют обрезки ветвей.

Звук пилы твоей различаю
и улавливаю ее ритм,
и отсюда сверху тебя я
осыпаю ворохом рифм.

Сможешь вспомнить — утро, беспечность?
Это было, и это ушло.
Как весна у нас быстротечна, —
мимолетно и жизни тепло.

По приходе

И все? Только это?
В это вглядываться в печали,
К этому губами тянуться,
этим сердце согреть, обернуться
этим стылыми ночами?
Только за это — в гневе великом
спорить с Богом, отвергать Его иго?
Это… И только это?

Эвкалипт

Я видала не раз: топор занесли,
и вонзили в плоть на лету,
а потом кровоточит топор в пыли,
уничтожив листвы красоту.

И пенек сиротливый себе торчит,
никому не нужен из нас,
и все кажется: дерево не простит,
не простит нас на этот раз.

Но пройдет лишь год, и, придя сюда,
посмотри же и изумись:
вот прекрасно дерево, как тогда,
и листва возносится ввысь.

* * *

Я запомню навек:
как испуганный конь,
колотится сердце в груди.
Будто в лунную ночь, всюду бледный огонь
и призрачный свет — впереди.
И внезапно почувствую вспышку в крови,
будто послан мне знак от огня.
Он напиться дает — и сгореть от любви,
окружает и душит меня.

При свете форточки

О, как же недолго со мною он пробыл —
тот луч, что скользнул сквозь стекло.
Уже не мечтаю отныне я, чтобы
здесь стало свежо и светло.

О солнце! О солнце! Блестящей оравой
твои рассыпались лучи.
Сверкали в росе и плясали на травах,
горели в заката печи.

Я знала, что дни опустеют без света.
В тоске подойду я к окну.
Как к памяти солнца, я к форточке этой
без всякой надежды прильну.

Я и ты

Мы молчим с тобой — ты и я,
мы чего-то ждем — я и ты,
в тайниках моей темноты —
тишина в душе у меня.

Руку я не тяну — поймешь?
За тобой пока не иду.
Подожду — вдруг будет намек?
Помолчу. Подожду.

Усмехнешься: «Упрямство твое!»
Я пойму, если ты уйдешь.
Я пойму, как и ты поймешь.
Мы смутимся с тобой вдвоем.

Женщина

Вот она от головы до пят,
вот ее забитый, тихий взгляд.
Преданность, унынье и мольба:
взгляд собаки битой иль раба.
Миг кристально чистый, ясный, узнанный,
хоть и полон, скуп он на слова.
Тишина,
и лишь порыв обузданный:
господина руку целовать.

* * *

Я закрою глаза,
и закрою для правды жестокой ворота,
что в твоих глазах притаилась.
Я решила: нельзя!
Я прибегла ко всем изворотам.
Но упрямое сердце не подчинилось.

Вот «страданья от правды» —
и нет избавленья, ну что же,
от разящего правды меча.
Тяжела для меня эта ноша,
что лежит на женских плечах.

* * *

Назови моим именем дочь —
руку дай, постарайся помочь.
Так печален в вечность уход!

И когда она подрастет,
то мою сиротливую песнь,
мой вечерний, грустный мотив —
в золотую звонкую весть,
в голос утра она превратит.

Нить порвалась — вплети ее им,
дочерям и внучкам твоим!

* * *

Братской ласки всего лишь искала — так что же,
почему так трудно просить?
Так устала душа моя на бездорожье
в этой жизни, в пустыне, без сил.

Да и кто виноват, что однажды восстанет
вдруг покорное сердце само?
А назавтра — едва лишь заря настанет —
на столе найдете письмо…

* * *

Тебе я, как прежде, тебе — на века —
чужая, своя, далека и близка.
Ты — рана на сердце, и невмоготу
краснеть и бледнеть, и взлетать в высоту.
Так вслушайся в глас, леденящий сердца!
К тебе, о тебе, от тебя — до конца…

Открылася дверь…

Открылася дверь и закрылася дверь.
Мираж сияет вдали,
и манит колодец. Но, верь иль не верь,
им жажды не утолить.

Тюрьма — моя келья, и книга — нема,
и ширится ужас во мне.
И пусть я грешила — но я же сама
наказана Богом вдвойне!

Шахтер

Кирка в руке и щебня груды,
он в шахте, в глубине,
и он кричит: я жив покуда!
Мой друг, ответь же мне!

И день и ночь — не долетает
ответ издалека,
и наконец-то выпадает
навек из рук кирка.

И я, как он, в беду попала,
держусь едва-едва.
Я тоже, как и он, кричала,
что я еще жива.

Надежда с каждым часом тает,
судьбе не дать отпор,
и помощь друга опоздает,
мы пропадем, шахтер.

Со стороны

Внимает сердце, внимает слух — тишина.
Он здесь? Он придет?
В любом ожиданье — всегда она,
грусть о Нево живет.

Два берега — этот и парный ему.
Они — от одной реки.
Но нерушим запрет, потому
они навек далеки.

Протяни руки, со стороны — ничего.
Прислушайся — никто не придет, нет.
Человек — и его тоска о Нево,
о большой Стране.

* * *

Своею рукою! — Так гордость велела.
Разорвана нить и мосты сожжены
своею рукой.
В сердце радость запела.
Так гордость велит. Нож торчит из спины.

Воздух гор

Я так боюсь — она совсем уйдет,
та память чувства, что почти мертва.
Ее прогонит взгляд ли мрачный тот,
иль лживые слова.

Сегодня к дню вчерашнему примкнуть
стремится. Если пропадем, —
как альпинисты, вверх иль в бездну путь
нам, связанным веревкою, вдвоем.

Мы в братство альпинистов включены,
мы сестры, братья с давних пор.
Смеяться и глядеть мы вверх должны,
вдыхая воздух гор.

Горам

Вы стремитесь ввысь, и за это
я люблю вас. Вы в облаках,
и дорога к вашим секретам
далека, далека.

Соберу свои горести вместе,
чтобы выполнить ваш завет,
и пойду — будто скромный вестник
для того, кто за мной — наверх.

Подарок

Соберу я в грозди
шепоты, стенанья
и пошлю в подарок
все, что я нашла —
все, что не успела
вырвать грусть с корнями,
все, что моя ярость
не сожгла дотла.

И на дне корзины —
мой родной Кинерет,
розовый рассвет
ласкает утром взор,
золото полудня
мой покой измерит,
и сирень заката
на вершинах гор.

Лунной ночи память,
что доныне снится,
что о счастье пела
на вершине дней…
Обвяжу подарок
шелковою нитью.
Примешь ли его ты,
вспомнишь ли о ней?

НЕВО

Весна

Прольется в сердце в свой срок
она, как всегда,
раскрываясь словно,
без единого слова —
лишь дрожь и намек.

Туда — на покорность судьбе и доле,
на все преграды и серые лица,
на веселых нищих — крестовник с горчицей,
рвущихся на волю.

Я — и птица в небе,
и цветы земли
Благословенны все, что на праздник весны пришли!

* * *

Лишь о себе рассказать я смогла.
Сжался мой мир, будто мир муравья.
Так же, как он, я и ношу несла,
так же, как он, надрывалася я.

Путь муравьишки к вершине желанной
долог, мучителен, труден вдвойне.
Ради забавы рука великана
все его чаянья сводит на нет.

Так же и путь мой — слезы и песни,
страх и молитвы Высшей Руке.
Что ж ты позвал меня, берег чудесный?
Что ж обманул ты, огонь вдалеке?

* * *

«Он поражает, и Его же рука врачует».
Иов 5, 18


А если рука, поразив, не врачует,
и нету бальзама, чтоб в сердце пролить,
она не виновна — ведь грусти хочу я,
она помогает мне боль сохранить.

Ведь я побеждающей боли хотела,
что дарит плоды, очищает, придя,
как пахаря заступ — разящие стрелы,
и капля слезы мне — как капля дождя.

К пустому амбару несут урожаи,
поля простираются грусти моей,
и если не лечит рука, поражая,
лишь благо одно обретаю я с ней.

* * *

Столько доверия в сердце моем! —
Не испугаешь его листопадом,
благословит любые преграды —
осени плач за окном,
ветра бессилье, вечности мощь…
Сердце доверчиво, дальний ты мой!

* * *

В сердце сад есть заветный,
ты вселен в заветный мой сад.
Заплелись твои ветви,
глубоко твои корни лежат.

Не смолкает, не стынет
в сердце до ночи птичий галдеж.
Это сад мой, и ты в нем
сотней жаворонков поешь.

* * *

Все сказала я. Срок настал
виноград давить — или душу.
Кровь течет, как вино.
И вопит немота.
А ты даже не слушал.

Письмо

Все хорошо. Секрет храню навеки
про счастье, что открылось и ушло.
Готова руку целовать я человеку,
что обижал и будет впредь мне делать зло.

Но вдруг в тиши — есть миг жестокий, грубый,
есть миг, взрывающий покой и сонный плен,
когда мне хочется, чтоб затрубили трубы
и Страшный Суд свершился на земле.

Сосед

Его не видя,
все же знаю точно
о том, что он вблизи, я не одна,
и бережет от ужасов полночных
квадратик света из его окна.

О, только бы мне знать,
что кто-то рядом —
невидимый, но явственный, как свет,
и это знание — защита и ограда,
ладонь на лбу, прохлада и привет…

На гумне

Хае Зельцер

Ты же помнишь — когда-то лежали без сна
мы на самой верхушке горы из зерна,
а с зарей нас будили в конце концов,
со смехом, при помощи вил зубцов!

Этой ночью, во сне,
каждый светлый ручей,
что поил тогда родины нивы моей, —
он насытил и вновь меня напоил,

и опять, и опять разбудил.

С зарей

Лейка в руках. На плече у меня —
грабли, лопата, корзина, — иду
в дальнее поле, к труду.

Справа — горы меня хранят,
дальние нивы пред взором встают,
двадцать весен во мне поют.

До конца моя доля — эти поля,
тот рассвет, — до последнего дня, —
пыль дорог, родная земля.

Иная печаль

Отодвинулись мгла с синевою,
дни и ночи ушли далеко.
Я устала. Глаза закрою,
посижу, отдохну немного.

Пелена чужбины упала,
и придвинулся вдруг безотчетно
образ тот, что во мне погребала
память дней и ночей бессчетных.

За борьбу, за сверканье стали —
ты прости! Мы запомним отныне,
что касанье иной печали
ранит больно, и память не стынет.

Еврейка

Йохевед Бат-Мирьям

«Черна я, но красива».
Песнь песней 1, 4


Я ей всем сердцем поразилась:
и страсть, и темень в ней,
как будто лишь сейчас явилась
из самых древних дней.

И протянулся мост от сердца
к еврейской той стране,
и память дней тех милосердных
проснулася во мне.

И в том пейзаже осиянном,
где троп я не сочту,
сменила голубым сияньем
я страсть и темноту.

Но не навечно та замена,
она — не до конца,
как странник, встану непременно
у своего крыльца.

И вот стою я пред тобою,
сестра. Поражена
твоею страстью, темнотою
очей голубизна.

У окна

Соседке Товиве

Есть какая-то все же отрада
в мироздании — там, у ворот,
во дворе, у соседского сада —
этот маленький огород.

Меж двумя бороздами, завиты,
там растут гороха кусты,
и редиски глаза раскрыты,
и из лука торчат хвосты.

И меж грядок, снизу, оттуда
под окном, скрываясь в траве, —
мое прошлое — дивное чудо —
молчаливо взирает вверх.

* * *

Моя хрупкая радость! Цветочек,
что взрастила с таким я трудом
на тяжелой безжизненной почве,
на пустынном наделе моем.

Моя хрупкая радость! Жестокий
тот закон мне известен давно:
если слез проливаешь потоки,
не создашь и росинки одной.

И дорога мне эта известна,
и другой уже не повстречать:
вспоминать, создавая песни,
вспоминать, грустить и молчать.

Хони а-Меагель

Судьба печальная Хони
сегодня в сердце моем:
кого он в пути ни находит,
никто его не узнает.

В чужое время пришел он,
он странен всем, он другой,
и с этой долей тяжелой
он там одинокий такой…

Похоже, что я, как Хони,
проспала семьдесят лет,
и там, где мой путь проходит,
никто мне не скажет: «привет».

Я всеми теперь забыта,
чужими стали друзья,
и тенью Хони накрыта
на этой дороге я.

* * *

Этот день так долго ждала я, —
почему же на сердце тень?
Кто же сделал из встречи желанной
расставания тяжкий день?

Кто в колодцы всыпал отраву?
Кто устроил засаду мне?
Кто в святое чувство отрады
вылил этот неясный гнев?

Неужели и эту малость
возложить на алтарь судьбы,
чтобы только унял свою ярость
Тот, кто первенцев хочет любых?

* * *

Книгу Йова раскрыла, читаю о нем.
Вот герой! Нас ведь тоже учили
видеть благо и пользу в страданье своем,
подчиняясь Всевышней силе.

Если б только уметь разговор нам живой,
как и он, вести благосклонно,
и устало склоняться, как он, головой,
и идти к Отцовскому лону…

Своими руками

«Своими руками — так гордость велела…»

Я закрою дверь на замок,
я заброшу в море ключи,
чтоб мой дух смятенный не мог
на твой голос мчаться в ночи.

Знаю — ночи будут без снов,
знаю — дни покроет туман.
Утешенье мое — в одном:
это сделала я сама.

* * *

Я заберу себе взгляд твой нежный —
сверкающий смех, глухую тоску,
которым, как вспаханным полем безбрежным,
я вылечить бедное сердце смогу,
я заберу себе взгляд твой нежный,
я заберу — и втисну в строку.

* * *

Не осуждай меня: да, я виновна.
Так отсрочь приговор и крах!
Возлюбить себя? Ну что ж, безусловно,
я себе — главный враг!

Не уходи с испуганным взглядом,
и не плачь обо мне — смерть уйдет!
Лишь месть моя стрелы наполнила ядом,
в мое сердце стремит их полет.

Желание

В глазах твоих быть я всего лишь хотела
простою и чистой, как прежняя, та,
но раньше, чем я распрямиться успела,
раскаянья сжала меня пустота.

Тогда лишь душа, что погрязла в проклятьях,
бродила одна в нечестивой толпе,
наденет опять это синее платье,
чтоб нравиться снова тебе.

Прежняя ночь

Нынче все по-иному — никто не поверит:
мы летим над землей, будто в сбывшихся снах.
Мы с тобою на лодке, сверкает Кинерет,
и над нами горит парусов белизна.

Мы когда-то сплетали из лунного света
тот фитиль, что навеки связал нас с тобой.
Все свершилось! Смотри: сон сбывается этот,
мы бредем золотою тропой.

Станет память кристальной водой родниковой,
давшей влагу сожженной земле.
Эта ночь — навсегда. Ее светом окован
строй за нею тянувшихся лет.

Воспоминания

Наш пастух, старик Абу-Цалах,
меня будит: «Рахель, проснись!»
Обманули сны, опоздала.
Я, как тень, спускаюся вниз.

Двор иной в ночном освещенье,
да и я — не прежняя в нем.
Я замру, одна, в восхищенье
в этом мире огромном ночном.

Задремавших дрема закружит,
между снами выстроит мост,
только я — у ночи в подружках,
посвященная в тайны звезд.

Ночная дойка

В лунных бликах наш двор неровный.
По прохладе и тишине
поскорее бежим в коровник.
Дышит ровно корова во сне.

Как тепло она шевелится!
Как рогатый лоб ее крут!
Наши с нею судьбы сплелися
целым ворохом скрытых пут.

Росток

Взглянуть я пришла — урожай каков,
что выросло здесь на грядке еще?
Там армия маленьких братьев-ростков
с верным сердцем, с надежным плечом.

Листья, листья — остры как игла,
на поле подвижном колышется бой,
еще немного — земной тонкий пласт
сдастся, уйдет сам собой.

Вестники света в унылой мгле,
героизм этот скромный у вас —
для тех, кто все потерял на земле, —
утешенье, знак и приказ.

Цвета

Земли вспаханные чернеют,
воды утром горят синевой,
и проемы скал зеленеют
утверждающей жизнь травой.
А в ущелье сером смелеет,
розовеет цветок живой.

В городе

…Только камни и плиты
не насытят тут струи дождя,
и словами молитвы
не прорвется здесь семя, взойдя.
Стебелек тут налитый
не обгонит свой срок,
не пробьется в свой срок
сквозь асфальт и песок…

* * *

Буйную тропку в горах
должен ли ты обойти?
Чтобы увидеть твой страх —
где же мне силы найти?

Что же туман окружил,
горы окутал собой,
если сиянье вершин —
это награда за боль?

Нежность

Это кажется странным: сквозь горечь от слез,
сквозь упреки и злые слова
из далекого прошлого ветер принес
шепот нежности, слышный едва.

Этот бой меж мужчиной и женщиной стар,
смертный бой, до исхода сил.
Потому что ты братом любимым мне стал,
потому что ты сыном мне был.

* * *

«Есть разрешенное — и есть запрещенное»

Никакие узы запретов
перед пламенем не устоят,
и, как стебель стремится к свету,
так тянусь за нежностью я.

Ты поникшую душу отыщешь
над судьбою и смертью моей…
Горе мне! От несчастной нищей
отведи свои взоры скорей!

* * *

Я хочу одного:
позабыть этот горестный миг
и несчастного сердца,
в пустыне забытого, крик,
и вернуться и жить
на вчерашней земле золотой,
где растет мое дерево
над голубою водой.

Если бы

«Мы — дети»

…Как если б мы были детьми на земле,
счастливыми, гнета не знавшими лет,
и путь этот длинный лежал впереди —
расти и печалиться, память нести.

Мы были б детьми с самой чистой душой,
срывали бы радость на ниве большой,
для чистых сердец все легко и всерьез,
и солнце смеется на капельках слез.

Разбить и плакать

Все разбить — это доля моя, и потом —
разрыдаться, осколки узрев.
Не протянет мне добрую руку никто,
чтоб мое от меня уберечь.

И напрасно ночами — вокруг пустота —
принимает мой крик эта мгла.
…На Масличную гору подняться, и там
лишь могилы лежат без числа…

Праздник

Слова мне говорят: посеешь
нас в сердце ты своем,
и вот однажды ты узреешь
тяжелый колос в нем.

Тогда ребенок в поле выйдет,
колосья соберет,
и тихий шаг его насытит
и голод уберет.

Вот пахарь пашет, вот сажают
в сердечной борозде,
чужой и близкий — приглашаю,
подходит жатвы день!

Молитва

Если жизнь отдать за народ — не случилось, —
умирания долгого боль и страх,
может, хоть немного Бога смягчили,
как Ифтаха дочери смерть в горах.

И когда я пойму, что время настало,
пусть разящий топор добавит свой глас
и смешается с песней братьев усталых,
что с победой вернулись домой в этот час.

* * *

Голос ветра холодного ночью возник,
голос ветра шепнул: «приготовься, сестра…»

Так прости! И прими, как и в прежние дни,
ношу горьких стихов, и усталость, и страх.
И по-прежнему будь мне опорой во тьме,
и, как прежде, утешь, и верни мне покой, —
недалекою ночью приблизится смерть
и закроет глаза ледяною рукой…

Мои мертвые

«Только мертвые не умрут»
Й.Ш.К.


Лишь они остались. Лишь они теперь
не пополнят список горестных потерь.

И на перепутье, на закате дня
призрачной толпою окружат меня.

И не разлучат нас долгие года.
Лишь потери наши — с нами навсегда.

© Netzah.org